Прости их, Господи!
«Ничего не делается само собой, без усилий и воли, без жертв и труда.
Воля людская, воля одного твердого человека страшно велика».
А.И. Герцен
История жизни Марии Гавриловны Кузнецовой повергла меня в шок. В первые дни после разговора с ней меня не оставляла мысль о том, как пятилетний ребенок один в войну смог выжить? Пережить страшные, суровые, голодные дни, месяцы, годы?.. Сложно понять. Не каждому дано такое пройти и остаться человеком добрым, заботливым, участливым, переживающим не за себя, а за других. Она смогла.
Что меня привело к Марии Гавриловне? Звонок. Мария Гавриловна попросила написать о танкистах, расстрелянных в ее деревне во время Великой Отечественной войны. Она переживала о том, что годы берут свое, и не может она уйти так, не рассказав о танкистах, хотелось, чтобы память о них увековечили. Но я решила полностью записать ее рассказ, считая, что о жизни Марии Гавриловны будет интересно узнать не только простым людям, но и местным историкам и краеведам.
Мария Гавриловна Кузнецова родилась 15 апреля 1936 года. У ее родителей, Гаврилы Андреевича и Екатерины Анисимовны Жуковых, было шестеро детей: Николай, Александра, Василий, Александр, Татьяна и младшая Мария. Жили они на хуторе в деревне Курьяниха Куньинского района. Рядом с Курьянихой находилось поместье Задорожье, принадлежавшее барину Корчевскому.
Мария Гавриловна рассказывает, что поместье было очень богатое. У барина был большой парк: посажены аллеи липовые, березовые, сосновые, заасфальтированы дорожки. Выкопаны два красивых пруда - один большой, другой поменьше. Барин построил на прудах мостики. Ловили рыбу. Вода в пруду была кристально чистой. Везде хорошие дороги, проложенные к каждому дому. Выкопаны колодцы. У барина вез-де был порядок. Мария Гавриловна даже сейчас, по прошествии стольких лет, помнит красоту своей деревни. Мать ей рассказывала, что барин был человеком добрым, умным, очень богатым. Отец Марии Гавриловны у барина работал конюхом, а мать - горничной. Всем своим работникам барин играл свадьбы, наделял землей и давал лес на строительство дома. После свадьбы привез Гавриилу Андреевичу и Екатерине Анисимовне лес и сказал: «Стройтесь». Жили они хорошо.
«Мать часто вспоминала и плакала о том, что все после коллективизации разрушили, разорили. Колхоз заставлял крестьян убирать камни с дорог, которые шли на постройку хлева», - говорит Мария Гавриловна. Далее в своем рассказе она не раз называла тех людей, которые были у власти и занимались коллективизацией. Колхоз отобрал, колхоз заставлял…
Далее Мария Гавриловна рассказывает, что жили они на хуторе. В 1937 году стали раскулачивать ее родителей. Говорит: «Хутор был богатый: амбар, хлев, сарай. Все, все было. Две лошади, две упряжи. Пришла бригада по раскулачиванию, начала все отбирать. Мама заругалась на них, просила, чтобы хоть что-то оставили, но ее за это арестовали, руки завернули за спину, завязали и отправили по этапу. Забрали все. Не посмотрели, что осталось пятеро детей. Старшей сестры Саши уже не было в живых. Она умерла от какой-то болезни». Мария Гавриловна не могла вспомнить от какой. Когда арестовали Екатерину Анисимовну, Марии Гавриловне было около года, старшим братьям Николаю - 14, Василию - 10, Саше - 6, сестре Тане - 3 года. «Нас обобрали и бросили. Дом остался пустой. Затем его перевезли с хутора в деревню, сгрузили и все бросили, делай что хочешь. Дом был большой, но перевезли только часть его. Где мы жили - на улице или где… не помню и как выживали, пока собирали дом, не знаю, - рассказывает Мария Гавриловна. - Так и жили. Дом папка собрал кое-как. Я в три года вдвоем с Таней ходила трасту жать за 3 километра. Ей шесть лет было, а мне три года, ходили, жали трасту, чтобы крышу покрыть, потому что некому было. Старшие братья работали, надо было как-то выживать, папка из колхоза ушел работать на пути. Никто нас не признавал. Родня нам помогать боялась и брать к себе также боялась. Мы считались врагами народа. Дом до конца так и не успели достроить. Одна половина пола была только покрыта. Печка стояла, плита, а щита не было. В доме было три окна и только одно окошечко было наполовину заделано стеклышками, а так все окна забиты досками и засыпаны мякиной. Это ребята делали, представляешь, какая температура была в доме зимой. Так и жили в таком доме. Спали на соломе, меняли ее, а чем укрывались - не помню.
А тут беда, война. Папку сразу забрали в армию. Колю отправили учиться на лейтенанта куда-то за Кунью - в Жижицу или Западную Двину. Васю отправили гнать колхозный скот в сторону Назимова. По какой дороге они гнали скот, неизвестно. Налетел немецкий самолет, все разбомбил. Васе оторвало голову и руку. И где он там, в каком месте похоронен или не похоронен, не знаю. Никто не знает.
Старший брат Коля выучился, стал офицером. Его отправили на фронт. Когда брали Ступинскую высоту, солдат, бежавший со знаменем, споткнулся и упал. Коля подбежал, схватил знамя и ринулся в бой крича: «За Родину! За Сталина!» Немецкая «кукушка» его и убила». Николай Гаврилович Жуков захоронен в братской могиле в районе Зеленой зоны. В Книге Памяти о нем есть запись.
«Папка на фронте, мамка в тюрьме, остались мы втроем, - продолжает Мария Гавриловна. - Пришли немцы. Стали дома занимать. К нам не пошли. У нас ничего не было, одна печь, и та не топилась толком. Ни кровати, ни стола, ни-че-го… Напротив нашего дома расположилась офицерская столовая. В этой немецкой столовой деревенская жительница Дуня с дочерьми варила обеды немцам. Сестру Таню забрал к себе дядя в деревню Шушериха. Там в деревне немцев не было. Она находилась ближе к Наваркову, недалеко от Корнилово. Брат Сашка полными днями пропадал, уходил к партизанам. Вечером приходил тайком, я очень радовалась. Иногда чего-нибудь в котелке приносил или кусок хлеба. А я все одна. Можете себе представить, в пять лет одна. Ни мамки, ни папки. Я не плакала. Войну встретила в пять лет уже хозяйкой. Могла дрова колоть, печь растопить. Правда, по пальцам иногда попадала. Когда папка ушел на фронт, люди в доме все обобрали, последнее забрали. Хоть бы какую тряпку оставили. Ни стола - ничего - ни кровати, одна лавка и печь, и та не рабочая. Из дома мне не выйти. Одеть нечего. В пять лет я топила печь какой-то травой, дедовником, шел дым, так и грелась. В кусты не сходить за дровишками, не в чем было. Потом какие-то солдатские ботинки или сапоги с убитого, наверное, какого-то нашла, натянула, чтобы на улицу выходить. Да и сильно выходить боялась. Война. Самолеты летают, стреляют кругом, все рвется. Зима. Морозы. Холод страшный, а ни чулок нет, ничего… Голодно - не то слово. Выйду, бывало, из дома. Стою около забора, на мне бушлат какой-то, и на всю голову кричу: «Я есть хочу, я есть хочу…» Кто-то идет мимо, не то чтобы пожалеть меня, шлепнет и скажет: «Убирайся отсюда».
Чего меня углядел немец? Поваром работал на кухне. Я все время плачу, когда его вспоминаю. Зима лютая была. Никто из людей мне не помогал. А этот солдат-повар стал носить мне еду». У Марии Гавриловны слезы потекли ручьем. Говорит: «Посадит меня на колени и кормит с ложечки, рот вытирает, а у самого слезы по щекам льются. Я не понимала, почему он меня кормил, ведь я могла сама ложку держать и не могла понять, почему он плакал. Потом, плохо говоря по-русски, он мне говорил, что ему пора идти. Так этот немец меня и подкармливал. Как-то пришел он ко мне и оставил хлеба, хороший кусок, и два кусочка сахара положил на полку. И ушел. Пришли три финна, осмотрели дом, увидели на полке хлеб с сахаром и забрали. Я «караул» как закричу. Выбежала на улицу, благим воем плачу. Вышел немец и спрашивает меня взглядом, а я ему показываю на финнов и кричу, что они у меня хлеб забрали. А те стоят и хохочут у забора. Немец пошел к своему начальнику. Вышел немецкий командир, дал команду, и финнов этих расстреляли и здесь же в канаву бросили. Как мне после этого страшно было жить! Их никто не хоронил. Я боялась, что финны встанут и придут ко мне. Так они там и остались лежать. Заросли травой. И по сей день там лежат около прудки.
Как-то раз Таня и Саша были дома. Все трое мы лежали на печке. Ночью вдруг услышали шаги, дверь в доме не закрывалась. Кто-то зашел в дом и ходит. Брат Саша соскочил с печки и стал с кем-то разговаривать, объясняя кому-то, что в доме никого нет кроме двух сестер на печи. Это пришли три танкиста. Они у Саши попросили спрятать их. Он им показал окно под печкой, куда они тихонечко залезли и спрятались. Вдруг приходят немцы и сосед Мармыль, - продолжает Мария Гавриловна. - Он видел, как танкисты в дом к нам зашли, и доложил немцам. Они начали стрелять под пол, а нас схватили за шкирень и поставили под дулами автоматов. Саша нам успел сказать, чтобы мы говорили, что дверь у нас не закрывается и что мы ничего не видели, спали. Прибежала соседка, та, которая на кухне у немцев работала, увидев, что мы стоим под дулами автоматов, закричала дурным голосом: «Не трогайте их, не стреляйте. У них мать в тюрьме, она враг народа! Перевели командиру. Он начал спрашивать по-русски у Саши. Брат ему все объяснил. Нас отпустили и еще еды принесли. А танкистов вытащили из-под печи, - заливается слезами Мария Гавриловна, - не могу до сих пор забыть, как их у нас на глазах расстреливали, а затем в канаву бросили. Финны на одной стороне канавы лежали, а танкисты - на другой. Затем немцы пошли искать остальных. Один куда-то уполз. А еще один спрятался в стоге сена. У папки большой стог сена стоял. Этот стог весь искололи штыками, но солдат не вылез. Стог сена подожгли. Так и сгорел танкист, только рука одна выпала из стога и осталась лежать. Когда танкистов расстреливали, все плакали. Но нам сразу закопать их не дали. Пришел Кришан, латыш. Закричал: «Не трогайте, еще из-за вас деревню сожгут». Закрыли их ветками, и долго они еще лежали под ветками. Потом закопали. И руку того танкиста я прикопала туда. Она была по локоть с пальчиками, и на ней часы были. Я все время ходила туда, цветочки носила, окапывала ту руку. Веточку туда воткнула. Она все время там была. Там дом наш стоит. Лежат они там, с одной стороны финны, с другой наши танкисты. И рвется у меня сердце, что умру, а танкистов по-человечески так и не захоронят. Герои же они. Хоть бы памятник им поставить.
Представьте себе: девочка пяти лет, и все одна! - восклицает Мария Гавриловна. - Никого... Дочь врага народа. Люди нас боялись. Никто не помогал. Сосед Кришан, латыш, на немцев работал. Яшка тоже на немцев работал. Еще был такой по прозвищу Бобон Поварщенеков Петр, тоже на немцев работал. Многие на немцев работали. Их немцы не трогали. Все семьи их остались. И хозяйство, и коровы, ничего у них не отобрали. А те, у кого были мужья и сыновья на фронте, очень бедно жили, им и помочь нечем было. Мог принести еды Адольф - латыш, рядом жил с нами, - рассуждает Мария Гавриловна. - Он богато жил. У него были склады набиты немецким пайками. Ели они, пока все не переели. Бывало, Адольф кричит: «Иди, поливай». А мать его старушка говорит: «А ты спросил у нее, ела ли она сегодня?» А он отвечает: «Меня это не трогает». Включал граммофон и кричал: «Иди, поливай!»» Спрашиваю, хоть кормил чем? Мария Гавриловна отвечает: «Хорошо, если огурец даст. Вот и таскала я ведра в шесть-семь лет за огурец. У него было шестеро детей. Никого не осталось в живых. Сам подох молодой, и женка ушла молодой».
Сказать, что Марии Гавриловне тяжело было жить, это значит не сказать ничего. С годовалого возраста не знала ни любви, ни ласки. Вечно голодная. Все время одна, испытывая вечный страх, ненависть. И продолжать жить… Мария Гавриловна говорит: «Помню войну. Как стреляли. Как бомбили, самолеты летали. Дом находился на краю деревни. Так и жила одна. Я уже не плакала, разучилась. Двоюродные были тетки, но у них своя жизнь была, никому мы были не нужны. Таню дядя брал, или же она убегала сама в Корнилово. А я никому была не нужна. У меня за мамку и папку был брат Сашка, но и его постоянно не было дома. Сколько помню, все одна».
Пытаюсь представить... Перед глазами хроника гонений на врагов народа, лагеря, ссылки..., военная хроника - концлагеря, смерть, дети войны, боль, слезы… Потом призывы: «Землю колхозную сделаем навеки плодородной!», «Все для блага человека, все во имя человека!», «Все лучшее - детям!», «Спасибо родному Сталину за счастливое детство!» Представила весь этот ужас и цинизм… Не каждому дано такое пережить. Наверное, только избранным!
«Иногда заходила крестная. Спасибо ей, что она хоть меня брала в лес за ягодами, - говорит Мария Гавриловна. - Ей самой нечем было кормить дочку. А лес находился далеко - в 5-6 километрах. Бидончик наберу и ем. За подсолнухами ходила. Выручала меня железнодорожная линия. Ходила вдоль линии, собирала объедки, что с проходящих поездов выбрасывали: корки, огрызки от яблок, арбузные и желтые от бананов. Я тогда еще не знала, что это такое. Жуешь их и не сжевать. Собирала траву, кислицу, струки (хвощ). Пока он не перезрел он мягкий, ешь как хлебный. Рос вдоль линии по откосам, по берегам, так его нигде не было. Наберешь охапку, наешься. Можно было нарезать, но помазать нечем. Но каждый день его есть не будешь.
Да, если бы хоть Таня жила со мной. А она жила все у дяди. Дядя меня не брал. У него было семеро своих детей. Он меня не любил. Говорил: “Ты похожа на Гаврила, а Таня -копия мама”. Дядя был братом матери. Потом в старости он все просил прощения у меня. Дети к нему плохо ездили, а я его и жену его все опекала. Говорил: “Племянушка, прости меня, дурака старого. Я тебя вообще не считал, что ты наш ребенок”».
Мария Гавриловна продолжает: «Мне исполнилось семь лет. Остались мы втроем: Таня, Саша и я. Очень хотелось учиться. Пошла в школу, а меня не взяли. Сказали, что я дочь врага народа. А как мне хотелось учиться! Пришел с фронта папка. Нога была ранена. Работал ветврачом. Лечил животных. Понимал все болезни у них. Вся деревня удивлялась: хоть курицу, хоть цыпленка вылечит. Потом вернулась из тюрьмы мама. Она просидела восемь лет. Жизнь с отцом у них не сложилась, хотя продолжали жить в одном доме. Как я радовалась, что домой вернулась мама! Это было необъяснимо! Это была такая для меня радость! - Плача, продолжает свой рассказ Мария Гавриловна. - Мамка за брата Сашку очень сильно переживала. За Татьяну. А меня она не понимала. Как будто меня и не было вовсе. Бывало, сижу, копаюсь, делаю куклы из травы, подойдут к ней, покажу куклу, а она лежит безразличная. Спрашиваю ее: “Можно я к тебе прилягу?” Ой, ты не представляешь, как мне хотелось к ней прилечь, прикоснуться, прижаться к своей маме, ощутить ее тепло, - плачет Мария Гавриловна. - А она лежит и безразлично отвечает: “Нет! Я устала”. Ох! Как же мне было горестно, как понять, как осознавать, что мне ничего нельзя и даже мама не хочет меня прижать к себе, приласкать. Да…Так, наверное, в жизни бывает, - рассуждает Мария Гавриловна. - Мама не хотела меня в школу пускать. Я умоляла ее. Одела солдатские ботинки, не было ни чулок, ни штанов, тряпка какая-то на голове, и пошла. Ты даже себе представить не сможешь, что для меня было самым страшным. А это то, что я - дочь врага народа. Что кому-то учиться надо, а мне нельзя. Я не могла понять, за что? Почему? Тане учиться не нравилось, а я очень хотела. Такая страшная, жестокая жизнь была. Царство Небесное Евгении Кузьминичне, учительнице по ботанике. Она сказала: “Слушайте, что мы делаем, при чем тут девочка! Ее надо поддержать, помочь!” И меня взяли в школу. Но я с детства поняла, что мне ничего нельзя, что у меня не должно быть никакой мечты и никаких не может быть желаний. Я была предупреждена, что мне нельзя было делать никаких прививок, даже от столбняка при травмах и ушибах. Один раз сделали, еле откачали. Но я все-таки закончила школу, работала и смогла заработать себе пенсию. Самое главное, что я не обозлилась ни на кого. Несла свой крест смиренно. Господь меня никогда не оставлял.
Закончила я семь классов школы. Хотела пойти учиться дальше, но меня не пустили. Я дочь врага народа. Да и мать сказала, что у нее нет денег. Поехала я работать на Урал. Сначала устроилась на стройку. Было жутковато. Там работали бандиты-мальчишки. У мастера попросилась и перешла на мелькомбинат. На месте, где я работала, было очень холодно, как на улице. Начальник меня приметил и перевел работать магнитчицей в цех. Потом я заболела волчанкой. Отнялись ноги. Лежала три месяца без движения. И здесь я была одна. Никто мне ничего не присылал, никто не приезжал. Сестра Татьяна написала, что ей не за что приехать. Лежала одна-одинешенька. После болезни поехала домой. Приехала, стала на площади, где сейчас центральная почта, был рынок небольшой. Стою у ларька, где предлагали работу. Меня никуда не берут, предлагают только дворником или уборщицей. А я девочка молодая, стройная. Мне не хотелось идти в дворники. Стыдно было. Стою, не знаю, что делать. Подходит ко мне мужчина и говорит: “Наверное, работу ищешь? Поехали со мной в Сталинград на ГЭС”. Я поехала. Это был 1956 год. На стройке поставили нас цемент бить ломиками. Стою, бью. Рядом работает и поглядывает на меня и старается помочь мне Коля Жуков, имя и фамилия у него как у моего старшего брата. Он мастером работал. А потом спрашивает: “Что ты все на огоньки смотришь?” В это время строители сваривали что-то. Я спрашиваю: “Дядя Коля, что это за огоньки такие?” Он мне объясняет, что это сварка, так варят железо. Повел меня посмотреть. Спросил, хочу ли я сварке научиться. Я согласилась. Пошла учиться на сварщицу. Через месяц я уже работала сварщицей на высоте 5-7 метров. Раньше я зарабатывала 60-70 рублей в месяц, а став электрогазосварщицей, стала зарабатывать по 170-180 рублей в месяц. Почувствовала себя человеком. Начала посещать хор, танцевальный. Я такая боевая была в этом отношении. И на тебе - снова удар по ногам. Меня увозят в больницу, ставят диагноз - узловая эритема. Это не лечится. Работать на высоте мне запретили, перевели на склад. Все-таки не на улице, в тепле и зарплата 80 рублей в месяц.
А тут мамка пишет: “Приезжай. В городе работы хватает. Тебя тут возьмут”. Поехала домой. Пришла устраиваться на ЛРЗ. Народу стоит полный коридор. Стою. Меня спрашивают: “Зачем я пришла?” Говорю, что на работу устраиваться. А мне в ответ: “Да тут перевестись сложно, не, то чтобы на работу устроиться”. Подошла моя очередь. Говорю, что я - электросварщица 4 разряда. Не поверили. Корочки им показываю и говорю, что работала на Сталинградской ГЭС. Без всяких вопросов сразу оформили меня в цех. В цехе начальник такой был Бояров, высокий, молодой. Смотрит на меня и говорит: “Ну как ты будешь лазать в грязи с мужиками, иди ты учись на кран. Там чище, под потолком”. Согласилась идти учиться и работать на кране. Выучилась. Я была такая смелая, уверенная крановщица. Не боялась высоты. Могла подать груз в полмиллиметра, поддергивая трос. Все было хорошо. Стала проходить комиссию. Врачи не допустили меня к работе на кране. Запретили работать не только на высоте, но и на земле, сказали, что только в кабинете за столом на листе бумаги. Запретили выходить замуж и рожать. Сказали, что у меня страшнейший порок сердца. И меня отправили на группу. Я на группу не пошла. Вышла замуж. С мужем познакомились на заводе ЛРЗ. Был высокий, симпатичный. Нам дали двухкомнатную квартиру. Потом я уволилась. Пошла работать в ателье. Сначала меня не брали, упросила руководство, сказала, что за две недели стану мастером швейного дела. А они говорят: “Такого не может быть”. Вымолила. Через две недели стала швеей, принимала заказы. Родила двух дочек. Затем меня пригласили работать в Дом культуры Ленинского комсомола. Работала я честно, ответственно. Меня уважали, любили. Но я всегда помнила, что мне ничего нельзя делать противозаконного. Всегда за мной ходила справка, что я - дочь врага народа. Она меня сопровождала повсюду.
Девочки у меня были маленькие, совсем слабенькие. Соседка бабушка старенькая предложила приглядывать за ними. Пришли ко мне на третий день люди и заявляют: “Ты забыла, кто ты?” Я даже этих людей знать не знала. Говорят: “Попробуй только нанять старуху, чтобы твоих гаденышей ухаживала”. У меня был такой ужас!!! Мне было так обидно и больно. Я кулялась, кричала: “За что? Как жить?” Мне ничего нельзя было. В школе меня в октябрята не взяли, в пионеры тоже не взяли, в комсомол вступить не дали, а про партию и говорить нечего. Дочка врага народа и все! Так с этим клеймом и жила. Вот люди сейчас живут. Им все можно. С рождения.
Потом меня пригласили работать на аккумуляторный завод заместителем директора по хозяйственным вопросам. От мужа я ушла, делиться не стала. Дали мне комнату в общежитии. Дочки выросли, вышли замуж. На заводе я работала заместителем директора по АХО. Сколько у меня было разбито клумб, посажено роз, всяких цветов. Так было все красиво. Порядок был везде. Скамеечки для отдыха установили. Я умела работать, была хорошей хозяйкой. Директор завода Мигров Алексей Андреевич никогда ничего мне не говорил. Он меня очень уважал за хорошую работу и честность.
Но и туда за мной следовала справка, что я - дочка врага народа. Раньше был дефицит товаров, - продолжает Мария Гавриловна. - Это сейчас полки завалены разными товарами. У меня были связи, многое могла достать. Но если кто-то у меня что-то просил незаконно приобрести и я отказывала, тогда мне обязательно напоминали, особенно начальник 1-го отдела сквозь зубы говорил: “Не забывай, кто ты! Сейчас работаешь, а завтра пойдешь на 105-й километр. Не зря твоя матка в тюрьме сидела и тебя туда надо”. Такую боль и кошмар я перенесла. И только в девяностых годах это клеймо постепенно отмылось, - вздыхает Мария Гавриловна.
- Приезжал к нам на завод председатель колхоза «Смычка» Ушанев Михаил Матвеевич. Видел, что я на заводе порядок навела. Стал меня приглашать к себе на работу. Он знал, что я живу в общежитии. Квартиру обещали, но все не давали. Говорит: “Приезжай, хоть посмотреть”. Поехала, посмотрела. Спрашиваю у него: “Как вы так живете?” А он: “У нас колхоз – миллионер”. Говорю ему: “К вам же могут приехать с горкома, райкома. У вас, что уборщиц нет. Окна разбиты, не мыты. Кругом мусор, семечки между рамами горой. В туалет не зайти”. Он мне: “Сколько вы получаете на заводе?” “Оклад у меня 120 рублей”, - говорю ему. Он готов был все отдать, только работай. Сказал: “Даю оклад двести рублей и иди квартиру выбирай”. Так я оказалась в деревне. Сколько на мне обязанностей было: зам. по АХО, снабженец, комендант, завхоз, сбытом руководила. Шесть или семь должностей было. Понемногу, но за все платил. Навела в колхозе порядок. Потом дочка Ира согласилась жить здесь. Так и осталась.
Пошла на пенсию с хорошей зарплаты, годовые давали, не такие, как на заводах, по три- четыре тысячи. Пенсия была у меня около 200 рублей. И все получала. Поэтому если бы не в деревне жила, то в городе со своим здоровьем я бы пропала. Аккумуляторный завод рухнул. Все разворовали. Сидеть на сто рублей, как они сидели, не подрабатывая, не выжила бы. А подрабатывать мне не разрешали. Говорили: “Не забывай, что ты дочь врага народа. Справка всегда лежала у парторга или в первом отделе. Мне многое нельзя было. Мне ничего не разрешали до такой степени, что обида осталась. Столько перенесла и еще прожила 84 года. Такая страшная жестокая жизнь. Всю жизнь прожила врагом народа. Корили меня, вспоминали. Как было трудно жить! Это какой-то кошмар! Теперь уже и колхоза нет. А мы все равно выживаем».
Спрашиваю у Марии Гавриловны: «А муж где сейчас?» Отвечает: «Давно уже умер. Он был на шесть лет старше меня. Дочки привозили его ко мне незадолго до смерти. Все прощения просил. Вот, - говорит Мария Гавриловна, - живу я в квартире. Все у меня есть. Две дочки, две внучки, две правнучки, жду правнука. Здоровья только нет. Ноги сильно болят. Уже надо уходить, уже хватит, столько всего перенесено. Не могу, вот только все плачу по этим солдатикам, танкистам. Когда ноги ходили, я ухаживала за могилкой. А так помру и не найдут и не поставят им памятника. Они же ведь Родину защищали. А может, у них остались капсулы с именем?»
Мария Гавриловна начала мне объяснять, где находится могила танкистов. Подробно рассказывая, как найти это место. Я поинтересовалась убитыми финнами. Она ответила, что они там же у пруда лежат. Я обещала найти это место.
Когда наш разговор шел к завершению, я поинтересовалась иконой, которая висела на стене в комнате. Мария Гавриловна пояснила, что эта икона “Рождение Христа”. Я спросила: «Откуда у вас такая старинная икона?»
«Икону подарили мне в колхозе, - начала продолжать свой рассказ Мария Гавриловна, - один старенький дедуля. Он в страшном полуразрушенном доме жил. Пальцы в стенки лезли. Решила я его перевезти в этот же дом, где я живу, чтобы за ним ухаживать. Квартиру ему отремонтировала. Брошенный, старенький такой дедуля, чужой он мне был. Но жалко мне его стало. Дедуле было 90 лет. Деньги считать не умел. Все над ним смеялись. Приехала за ним грузить вещи его, а вещей-то почти не было. Спрашиваю: “Ну, все погрузили?” А дед говорит: “Не, Маша, еще не все, детка, лезь на хлев”. Я ему говорю: “Не могу, дедулечка, я после операции”. Тогда он говорит: “Ну ладно, тогда я сам”. А он старенький, такой маленький росточком. Лезет оттуда и тащит мне эту икону и говорит: “Эта ваша”. Я говорю: “Как?” А он, оказывается, знал про меня все, жил раньше рядом в Милолюбе, все помнил. Говорит: “У Наташки еще икона одна. А эта вот тебе. Забирай”. Я эту икону, конечно, привезла, прятала долго, - продолжает Мария Гавриловна. - Потом помыла, почистила. Так она и висит. Эта икона досталась от моего прадеда по отцовской линии. Надо же, как она вернулась? От своего рода - прадедова. В городском архиве о нем есть сведения. А говорят, что Бога нет! Он мне всегда во всем помогал, выручал, спасал. Есть великая сила! Есть! Никогда ни у кого не только рубля, а копейки не заняла. Одевалась красиво. Детей одевала. Все было нормально. Всего всегда хватало.
Прадеда моего, Моисея Лучко, имение находилось за линией, где кладбище Милолюб в сторону Горохового бора, - продолжает Мария Гавриловна. - Так мне рассказывали, так и я говорю. Прадед был богатый. Жена у него была лет на 20-25 младше. У него было большое имение, лес, водоем. Лошадей 250-300 голов. Он выращивал их, ухаживал за ними, продавал. Кто к нему только не приезжал. Говорят, что даже в это имение приезжала Екатерина ΙΙ за лошадьми, останавливалась на несколько дней.
В 1907 году пришли к деду революционеры коней забирать. Он не дал. Его расстреляли, имение подожгли. В 1919 году его сына Андрея тоже расстреляли, а второго семнадцатилетнего Колю в этом же году посадили на 25 лет за то, что он был сыном богатого. Жену деда Андрея Наташу, она была моложе его на 14 лет, выгнали из имения. Еще от деда Андрея остались две дочери Нина и Галя.
Тетя Наташа, жена деда Андрея, купила в Милолюбе себе домишко. Она сумела спрятать иконы. У нее были две иконы - Иисуса Христа и вторая, не помню какая. Говорят, она была у какой-то женщины потом. Но я о ней ничего не знаю. Прошли годы, я переехала сюда жить, в деревню. Как-то я пришла в Милолюб. Подходит ко мне тетя Наташа, говорит: “Племянушка моя! Деточка моя, хорошая моя”. Я ей говорю: “Почему вы меня так называете?” Она говорит: “Ты же моя, ты же Андреева племянница. Я его жена”. Мы и знать не знали, что у нас родственники есть, - говорит Мария Гавриловна. - От нас все скрывали. Мы же после родились. Детей ее не знали. Батька не давал знаться с дедовой родней. Категорически запрещал. Боялся, что посадят, потому что мамка в тюрьме сидела. Страшное было время. И у этой тети Наташи висела в доме икона Иисуса Христа. Я ей говорю: “Тетя Наташа, какая у тебя икона!” “А эта икона еще от прадеда Моисея досталась”, - сказала тетя Наташа».
Мария Гавриловна говорит, что точно не знает, кто эти иконы писал. Предполагалось по разговорам, что могла подарить Екатерина ΙΙ, когда приезжала за лошадьми и останавливалась на несколько дней в имении, или же мог местный придворный художник написать их. Точно не знает. Но то, что Екатерина ΙΙ останавливалась в имении, об этом говорили.
Мария Гавриловна восклицает: «Какая икона Иисуса Христа была у тети Наташи! Смотришь на нее, глаза Иисуса живые, проникновенные. Смотрит он на тебя и кажется, что Он хочет что-то сказать тебе. Настолько живой образ, что у меня волосы дыбом становились. Было не по себе. До сих пор перед глазами Он».
Мария Гавриловна продолжает: «У прадеда Моисея кроме сына Андрея была еще дочь Мария. Мать моего отца. Говорили, что Мария была такой красоты невиданной, неписаной, что все в округе ахали. Одевалась лучше любой царицы. Вся была из себя. Мужики от нее просто млели. По-видимому, из-за такого внимания она стала гулящей. Родила она 22 ребенка. Первых рожала и хоронила. Несколько раз у нее были двойни, один раз родила тройню. Потом рожала по одному. Но в живых остались только последние трое детей: девочки Таня и Маруся и мой папка. Сестры отца имели семьи, детей. Позже мы общались, дружили. Но в живых уже никого не осталось.
А икону Иисуса Христа, которая была у тети Наташи, забрала сестра Татьяна. Куда она ее дела, не знаю. Теперь не спросишь, ушла в мир иной.
«С годами мама стала болеть, больше все ко мне ездила, - рассказывает Мария Гавриловна. - Она нигде не работала. Когда сидела в тюрьме в Архангельске, работала заведующей прачечной. Там ей жилье давали. Звала нас туда. Мы не поехали. Ну, куда ехать было, когда здесь, в Курьянихе, столько горя пережито. Потом она попрекала нас, что мы не поехали к ней в Архангельск, говорила, что, может быть, по-другому жизнь у нас сложилась бы. Сколько мы перенесли горя, живя с этим клеймом.
Жила мама до последнего там, где дом наш стоял и стоит в Курьянихе. Похоронена в Милолюбе на кладбище.
Мамка у меня все прощение просила, до смерти все просила. Говорила: “Доченька, я о тебе никогда не думала там, в тюрьме. Мысли о старших доводили до истерии, их помнила, а тебя не помнила, как будто бы тебя и не было. А оказалось, что ты самая лучшая дочка. Оказалась самой доброй, ласковой”. А потом сама звала: “Иди, брось работу, полежи со мной, я тебе что-нибудь расскажу”.
Мама умерла в 72 года. Очень хорошая была, никогда ни с кем не ругалась. Кто придет, всех накормит, обштопает. Зайдет какой нищий, накормит. Если кто-то из своих начинал ворчать, говорила, что нельзя этого делать. Человек и так наказан Богом. Ему надо помочь.
Я - ребенок войны, пострадавший от репрессий, сижу и плачу. Но не за себя. Не могу, все душа болит, не успокаивается по тем танкистам. Неужели они не заслужили почестей. Герои. Им бы памятник поставить. Умру, никто не узнает. Прости, что отвлекаю. Но ты должна написать, - говорит мне Мария Гавриловна». «Да, - говорю, - напишем, найдем это место и сообщим поисковикам».
«А что, - спрашиваю я у Марии Гавриловны, - с тем немцем стало, который вас кормил в войну?»
«Разбили всех немцев, кого убили, а кого в плен взяли, - говорит Мария Гавриловна. - Какой страшный бой шел. Если бы ты только видела. Как раз на том хуторе в Задорожье, где барин Корчевский жил. Перед мостиком луг большой был, протекал ручеек. На этом лугу стать было негде от убитых. Нас всех ребят собрали, зима была, заставили возить трупы. Положат на санки, мы везем, скидываем в яму. Две ямы были большущие - одна русская, другая немецкая. Никакого памятника не поставили потом. А там столько их лежит. Говорили, что больше трехсот человек. Летом на этом лугу очень много малины росло, но никогда никто ни одной ягодки не сорвал. Ходили, смотрели, но не рвал никто. Страшно.
Немец тот, конечно, погиб, - продолжает Мария Гавриловна. - Они не вышли, их не выпустили. Немцы были в деревне, а наши пошли из-за горы, где парк барина был. Окружили, взяли в кольцо, подкрались незаметно к деревне, немцам некуда было бежать. Разгромили. Больше у нас немцев не было. Страшный был бой, столько погибло немцев и наших русских тоже. Памятника в Задорожье никто не установил. В Новоселках кладбище было. Оттуда приезжали, разрыли русскую могилу, сверху несколько человек взяли, в Новоселках захоронили. А немцы так и лежат там. Никто их не брал. Так они там и лежат на лугу рядом с парком в Задорожье. От Курьянихи метров 300. Бывало у матери все расспросишь, она все знала, расскажет. А сейчас не у кого спросить. У некоторых давно уже история стерта. Жили по-другому. Люди разные были. Даниловы, Поварещенковы ничего доброго не сделали. Большие семьи были, а никого не осталось. Господь их всех перебрал, даже моих ровесников никого нет, потому что отцы их предателями были, фашистами. Ой, как нельзя делать зла никогда, никому. Если сделали тебе плохо, а ты скажи: «Прости тебя, Господи!» - Так мама моя говорила.
Записала Л. ВАСИНА
Куда бежать нам в трудную минуту?
Куда бежать нам в трудную минуту?
Кто нам поможет, кто услышит нас,
Когда дорога повернет вдруг круто
И все мосты бесшумно рухнут враз?
Ты, Господи, один лишь Ты на свете
Всегда поможешь трудности нести.
Удар над головой зависшей плети
Силен Ты в одночасье отвести.
Какое счастье, что Ты дал нам веру,
Что Ты для нас являешься Отцом!
Любую разряжаешь атмосферу
И бурю усмиряешь Ты, и гром.
Нет власти, Господи, Твоей сильнее,
И большего Тебя нет никого!
И ближе нет Тебя, и нет роднее,
Отрадней знать Тебя нет ничего!
В Тебе – Любовь! И потому все снова
К Тебе без страха можно приходить.
Ты - Тот, кто мира нашего Основа,
И наказать сумеешь, и простить…
Как разделить все это с кем-то бедным,
Кто гордо о Христе не хочет знать?
Которому, с лицом от дрожи бледным,
В часы лихие некуда бежать?..
Мы просим милости – себе и людям.
Тем, в мире, утопающем во зле…
В каких мы обстоятельствах ни будем –
Твоя да будет воля на земле!
На фото:
Мария Гавриловна Кузнецова. 09.03.2020 г.
Отец Гаврила Андреевич Жуков.
Брат Николай.
Брат Александр (первый справа в нижнем ряду).
М. Г. Кузнецова (вторая справа). 4 класс. 1949 г.
М.Г. Кузнецова (справа) на Сталинградской ГЭС. 1956 г.
М.Г. Кузнецова (слева) на Сталинградской ГЭС. 1956 г.
М.Г. Кузнецова (справа). Сталинград. Август, 1956 г.
М.Г. Кузнецова (слева).
М.Г. Кузнецова с мужем Михаилом.
М.Г. Кузнецова.
М.Г. Кузнецова с дочерьми Светланой и Ириной.
Брат Александр.
М.Г. Кузнецова с внучкой Катей.
Создано: 17.04.2020 13:04