Мой первый учитель
После неожиданной смерти отца, ему едва исполнилось тридцать семь лет, наша большая осиротевшая семья оказалась в маленьком рабочем поселке стекольного завода. Была зима 1936 года, снежная и холодная.
Завод, построенный в начале века, располагался на берегу неширокой, но глубокой речки Чагода на Вологодчине. По ней на завод баржами доставляли песок для плавки стекла. Они же отвозили и готовую продукцию: декоративные графины, вазы, фужеры, тонкие стаканы с узорами и различные сувениры, изготовляемые по спецзаказу. Строили завод немцы паевой лад, крепко и надежно.
По всему было видно, что здесь работали добросовестные люди. Многие из немцев, которые строили завод, так и остались здесь жить и работать. Их семьи жили в добротных двухквартирных домах, обнесенных окрашенными в голубой цвет невысокими палисадниками. Тут же были их ухоженные огороды и цветники. Дома, где жили немецкие семьи, выгодно отличались от других своей опрятностью, обустроенностью, нарядностью. Я дружил с их детьми и, бывая у них, поражался той чистоте и порядку, в которых они содержали свои дома. Немцы пользовались большим уважением в поселке, с ними считались, к ним прислушивались, перенимали их быт. Это были наши, русские немцы. Во многом, благодаря им, поселок был хорошо благоустроен. Жизнь в поселке протекала спокойно и интересно. Здесь люди умели хорошо работать и красиво отдыхать.
Осенью того же года я пошел в первый класс местной начальной школы. Красивое деревянное здание школы, тоже дореволюционной постройки, находилось на живописной окраине поселка. Высокий парадный вход и большие сверкающие окна придавали зданию почти сказочную величавость. Его внутреннее устройство было очень удачным: просторная раздевалка, огромный круглый зал и вместительные светлые классы. Школы такой конструкции я больше нигде не встречал.
Утром первого сентября уложил в сумку книги и тетради, оделся в сшитые матерью к этому дню синие сатиновые рубашку и трусы, натянул на ноги чулки в рубчик, обулся в ботинки с галошами и отправился в школу. Погода стояла теплая и солнечная, везде было сухо, и мне поэтому было не совсем приятно, что шел в такую ясную погоду в ботинках с галошами. Однако дело было в том, что в одних ботинках без галош идти не мог. И ботинки, и галоши были совсем новыми, только неделю тому назад за ними я простоял целую ночь.
Случилось так, что на мою ногу в магазин привезли только галоши, а ботинок моего размера не оказалось. Пришлось покупать ботинки большего размера, а галоши, годные для меня. Что делать? В одних галошах никуда не пойдешь, а ботинки велики, тоже ходить нельзя. Недолго думая, мы обрубили носки у ботинок и засунули их в галоши. Вот и получилось так, что несмотря на ясную солнечную погоду, я пошел в школу в ботинках с галошами.
Шел один, никто меня не сопровождал, да мне и не нужен был провожатый. Мы, безотцовщина, рано привыкали к самостоятельности. Сильно волнуясь, я робко вошел в класс. Учитель был уже там. Он подошел ко мне, легонько взял за плечо, подвел к парте и усадил. Все здесь было для меня ново и непривычно. Волнение не оставляло меня. Я невольно стал оглядываться. Кроме меня за партами сидели мои знакомые сверстники, и когда я их увидел, то перестал волноваться и совсем успокоился. С этого момента смотрел только на учителя, спокойно сидевшего за своим столом. Он что-то тихо говорил, обращаясь к нам, а я слушал и внимательно рассматривал его.
Моим первым учителем стал Иван Степанович Завистович, он же был и заведующим этой школой. Ему было лет сорок, среднего роста и совсем не могучего сложения. В его фигуре просматривалось что-то кавказское, гибкое и легкое. Говорил он всегда ровно, тихо, но довольно отчетливо и убедительно, по-учительски. Я не помню, чтобы Иван Степанович на кого-то из нас повысил голос. Однако, когда он выступал в зале перед учениками, голос его звучал совсем по-другому: громко, чисто, покоряюще.
В нем не было менторской напыщенности, он был общительным, доступным, всем своим видом и манерами внушающий уважение и симпатию. При нем мы не чувствовали скованности, робости, ущемленности. Его светло-голубые чуть прищуренные глаза излучали доброту и приветливость, на слегка удлиненном с мягким подбородком лице светилась приятная, даже обаятельная улыбка, скрываемая небольшими белесоватыми усами. Его облик располагал и притягивал к себе, вызывал доверие и привязанность. Он был свой, близкий и какой-то домашний. Я сразу же полюбил его. Во мне как-то само собой пробудилось сыновнее влечение к нему. Видимо, моей детской душе, таившей в себе боль и тоску по рано ушедшему от нас отцу, это тогда требовалось, не могло не проявиться, было вполне естественно и необходимо, и я был рад этому чувству. Мне казалось, что и Иван Степанович испытывал ко мне особую привязанность.
Мои впечатления не были ошибочными, и в этом я впоследствии убедился.
Иван Степанович с женой жили в небольшой заводской квартирке. Детей у них не было. Мы часто видели, как они вдвоем прогуливались по крутому берегу речки, мирно о чем-то беседуя друг с другом. Жена Ивана Степановича нигде не работала. Они только что приехали в поселок, и этот учебный год у Ивана Степановича был первым.
Учиться я начал очень прилежно, в школу ходил с большой охотой и всегда в приподнятом настроении, а по дороге даже пел свои любимые песни. В класс приходил задолго до звонка, вынимал из сумки нужные для первого урока книжку или тетрадь и с нетерпением ждал, когда придет мой любимый учитель. Звенел звонок, открывалась дверь, и в ней появлялся Иван Степанович в своей косоворотке или сером френче с журналом в руке. Мы дружно вставали, а он, пряча улыбку в усах, подходил к столу, говорил: «Здравствуйте, дети!» и садился на свое место. В классе воцарялась глубокая тишина, муха пролетит - услышишь. Иван Степанович открывал журнал, оглядывал нас, чтобы узнать, кого нет в классе, и делал в нем свои пометки. У него было такое правило: отмечая в журнале отсутствие ученика, он спрашивал: «Кто знает, почему Вани Нечаева нет в классе?» Если никто не мог сказать, тогда он после занятий обязательно шел к этому ученику на дом и лично узнавал причину пропуска им уроков. Для него отсутствие ученика в школе считалось чрезвычайным происшествием.
Иван Степанович очень доходчиво и терпеливо учил нас писать, читать, считать, говорить, вести себя. Он приобщал нас и к миру музыки. Иногда Иван Степанович приносил с собой скрипку и играл нам одну мелодию за другой. Мы, затаив дыхание, слушали задушевные звуки скрипки. Я на всю жизнь запомнил его уроки. В памяти, как наяву, всплывают уроки по чистописанию. Был в то время такой предмет. Для чистописания нам давали тетради в косую линейку и обязательно с портретами А. С. Пушкина или И. А. Крылова на обложке, а то и с видами на Михайловское. Эти картинки пробуждали интерес к предмету, возбуждали любопытство.
Вначале учились писать разные крючочки, обозначающие отдельные части букв, затем уже писали и сами буквы, заглавные и прописные. Я, склонившись над своей тетрадью, старательно выводил букву за буквой. Помню, как Иван Степанович, прохаживаясь по классу, неизменно останавливался возле меня, наклонялся над моей тетрадью, ласково клал руку мне на плечо, внимательно разглядывал мои крючочки и тепло говорил: «Молодец, Валя, очень хорошо!». В эти минуты я замирал от счастья, затаив дыхание слушал его и не мог решиться посмотреть на моего учителя. Застенчивость сковывала меня.
В то время было принято ставить оценки не в баллах, как сейчас, а словами: «очень хорошо», «хорошо», «посредственно», «плохо», «очень плохо». В моих тетрадях всегда стояла только одна оценка «очень хорошо». Как-то на уроке Иван Степанович, объявляя результаты проверки наших тетрадей, назвал мою фамилию и сказал: «Если бы была оценка выше, чем «очень хорошо», я бы и ее поставил». Услышав эти слова, я смутился, покраснел как рак, низко наклонил голову и не смел ни на кого поднять глаза. Похвала меня всегда очень смущала.
Я очень быстро научился читать, и уже в первом классе читал по-настоящему, бегло. На одном из уроков Иван Степанович спросил меня: «Что ты читаешь дома?»
- Книгу для чтения, - ответил я.
- А в библиотеке берешь книги? - опять спросил он.
- Нет.
- Сегодня же пойди и запишись, - посоветовал Иван Степанович.
Заводская библиотека работала по вечерам. В тот же вечер после нашего разговора я пошел туда, даже снежная погода не остановила меня. С этого дня стал постоянным посетителем библиотеки и еще больше пристрастился к чтению. Иван Степанович иногда меня спрашивал: «Что ты сейчас читаешь?» Я отвечал.
- А сказки Пушкина читал?
- Читал.
- А «Школу» Гайдара читал?
- Читал.
- А «Три мушкетера» Дюма читал?
- Нет.
- Прочитай, - советовал мне Иван Степанович.
Так он руководил моим чтением. В моем понимании Иван Степанович олицетворял собой школу. Я так и думал: Иван Степанович - это и есть школа, а школа - не что иное, как Иван Степанович. Другого представления тогда о школе у меня не было. Я до сих пор считаю, что Иван Степанович, мой первый учитель, пробудил во мне стремление к учебе, и если бы у меня оказался другой учитель, то, может быть, такого сильного желания учиться у меня и не проявилось. За это я ему очень благодарен. Иван Степанович всегда, пока я у него учился, относился ко мне с большой теплотой, участливо, душевно.
Вспоминается такой случай.
Я учился во втором классе. Было пятое декабря, отмечался День Сталинской Конституции, и мы не учились. Стоял солнечный морозный день. Дома никому не сиделось, все мои друзья бросились на речку кататься на коньках. У меня не было коньков, но я, не раздумывая, взял деревенские санки, привязал их к себе веревкой и, изображая резвую лошадку, устремился за ними. Однако, когда я прибежал к речке, там уже никого не было. Я решил их найти и стал переходить на другую сторону реки. Возле берегов вода замерзла, и лед был крепким, а на середине, где течение быстрее, чем у берегов, вода еще не замерзла, но была покрыта толстым слоем рыхлого снега. Я, думая, что и там лед, ступил на снег и провалился, едва успев ухватиться за кромку льда. Оказавшись по пояс в воде, попытался выбраться на лед, но у меня ничего не получилось. Кругом не было ни души, и я продолжал висеть в воде. Мои ноги, обутые в валенки, стали тяжелеть и мерзнуть, их тянуло течением под лед, руки немели. Держаться становилось все труднее и труднее, сам я выбраться не мог да и не пытался больше этого делать, а помочь было некому. Сколько времени я уже находился в таком положении, не помню, может быть пять, а может, и десять минут. Удивительно, но я не испытывал страха и продолжал висеть в воде держась за лед. Мои санки находились тут же возле меня на льду. Санки были большие и тяжелые, и они, очевидно, помогали мне удерживаться за лед. На что я тогда надеялся - не знаю, о чем думал - тоже не знаю.
Но, как помню, обреченным себя почему-то не ощущал, наверное, не понимал всей опасности своего положения и только беспомощно глядел из стороны в сторону. Время шло. Вдруг вдали я увидел человека, медленно приближающегося в мою сторону, он тоже меня увидел, понял, в чем дело, ускорил шаг, он был на коньках, и подъехал ко мне. К моему изумлению, это был Иван Степанович. Он, не говоря ни слова, вытащил меня из воды, отряхнул от снега, взял мои санки и быстро повел домой. Пока шли, одежда на мне вся оледенела. Иван Степанович подвел меня к дому и отпустил.
Мать, увидев меня всего обледеневшего, быстро стала снимать мою одежду, отхлестала как следует мокрыми штанами, растерла всего водкой и запихнула на горячую печку, накрыв с головой шубой. Я весь дрожал, зубы стучали друг о друга, от холода не мог ничего говорить, но довольно скоро согрелся и разомлевший от тепла печки, шубы и водки уснул. Проспал весь оставшийся день и всю ночь, а утром, не выучив уроков и удрученный этим обстоятельством, пошел в школу.
На первом же уроке Иван Степанович подошел ко мне, легонько взял за ухо, повернул мою голову в свою сторону и по-отечески ласково сказал: «Ну как, рыбак, дела?» Я густо покраснел и не мог выговорить ни слова. В этот день он меня не спрашивал, понимал, что я не мог выучить домашнего задания и не хотел ставить меня в неловкое положение перед учениками. Потом он часто напоминал мне о случившемся, неизменно повторяя: «Ну как, рыбак, дела?» Я же в ответ только смущенно улыбался.
Два года я проучился у Ивана Степановича, но в памяти он у меня сохранился на всю жизнь. После окончания второго учебного года они вместе с женой неожиданно уехали из поселка.
Спустя почти сорок лет мне удалось вновь побывать здесь. Былого порядка ни на заводе, ни в поселке я не обнаружил. Все здесь выглядело сиротливо. Не оказалось в поселке и потомков больших немецких семей. Все они куда-то исчезли. Зашел в свою бывшую школу. Она мало изменилась, лишь немного почернели стены, потускнели окна и не блестела свежестью краски железная крыша. Даже вывеска с названием школы осталась той же самой. В поселке я пробыл всего не-сколько дней, встретил малооставшихся здесь знакомых одноклассников, еле вспомнивших меня, сходил на кладбище к могиле отца и уехал. Грусть, нахлынувшая на меня от воспоминаний о прошлом и от то-го, что я увидел здесь, долго не отпускала меня.
Попытка узнать что-либо о судьбе моего первого учителя, к моему большому сожалению, не увенчалась успехом.
Виленин Александрович Алёшин,
доцент, кандидат с-х наук.
Отрывок рассказа из книги «Шаги по земле»